Братья Хавкины (слева направо) - Матвей, Самуил, Рувим, Борис, Соломон 

В школу Хавкин не ходил. Читать и писать он научился самостоятельно уже будучи подростком, хотя  это не мешало ему впоследствии писать в анкетах и автобиографиях о «среднем образовании».

В восьмилетнем возрасте Хавкин стал учеником портного в частной портновской мастерской Иоффе и Лесова в Рогачеве, где до 1910 г. он учился швейному делу. С 1911 г. по 1913 г. был портным сначала в мастерской Фарберова на ст. Лозовая Екатерининской железной дороги, а с декабря 1913 г. по май 1915 г. - в портняжной мастерской Гольдина и Элькина в Гомеле. В 1914 г. стал членом гомельского профсоюза швейников «Игла» и начал посещать большевистский кружок.

В июне 1915 г. Хавкин вместе со своим старшим братом Самуилом  перебрался в г. Самару, где также работал портным в мастерской Гиршвельда. В январе 1916 г. он был принят в РСДРП самарской подпольной организацией большевиков, которой в то время руководил Валериан Куйбышев. 

Февральская революция 1917 г. застала Хавкина в Самаре. Здесь его призвали в армию, и с марта по май 1917 г. он был рядовым 9-го запасного пехотного полка в г. Рославле Смоленской губернии. Вероятно, вскоре он дезертировал из армии. Вернувшись в родной Рогачев, совместно с другими коммунистами он создал здесь большевистскую ячейку, с июня 1917 г. по май 1918 г. являлся членом Рогачевского укома РСДРП(б) и председателем профсоюза «Игла», вел борьбу с меньшевиками и еврейскими националистами-бундовцами, за большевистскую пропаганду неоднократно арестовывался. К этому же периоду относится знакомство Хавкина с Л.М. Кагановичем, который возглавлял Полесский комитет партии большевиков в Гомеле, был членом исполкома и членом правления Союза кожевенников. Во время подготовки выборов в Учредительное собрание и борьбы с «учредиловкой» Хавкин был делегатом 1-й Полесской партконференции под руководством Кагановича, выполнял его специальные задания.

С марта 1918 г., во время оккупации Гомеля и Полесья немцами, Хавкин с небольшой группой большевиков переходит на подпольное положение, является членом Полесского подпольного комитета большевиков и членом ревкома, активно участвует в профсоюзе швейников, занимается организацией партизанского движения, ведет борьбу с эсерами, меньшевиками и бундовцами. При очищении гомельщины от оккупантов в конце 1918 г. участвует в боях с немцами и гайдамаками.

С января 1919 г., после восстановления Советской власти в Гомеле, Хавкин был секретарем парторганизации, начальником заградительного отряда и комиссаром отряда по борьбе со спекуляцией Гомельской ЧК. 24 марта 1919 г., во время Стрекопытовского мятежа, активно участвовал в борьбе с повстанцами, во время боя у гостиницы «Савой» был контужен.

В апреле 1919 г. с Первым Гомельским революционным пролетарским батальоном политбоец Хавкин уходит на Западный фронт, и в июле того же года вместе со своей частью попадает в польский плен. В польском лагере военнопленных (Щелково-Слубун) он руководит подпольной партийной организацией, поддерживает связь с Брест-Литовским подпольным комитетом, с помощью которого организует побеги из плена.

С январе 1920 г. Хавкин состоял членом подпольной партийной пятерки Брест-Литовского подпольного комитета Литвы и Белоруссии. После занятия Красной Армией Брест-Литовска был заместителем председателя партийного комитета, членом ревкома, начальником милиции и комиссаром крепости, уполномоченным комитета по эвакуации Брест-Литовска в Пинск, начальником отряда по борьбе с дезертирством на Польском фронте, особоуполномоченным по снабжению армии обмундированием, управляющим 1-й военно-обмундировочной фабрикой в гг. Клинцы и Гомеле.

В декабре 1921 г. избран секретарем Гомельского горрайкома ВКП(б). С августа 1923 г. по апрель 1924 г. находился на курсах секретарей укомов при ЦК ВКП(б) в Москве. Когда в октябре 1923 г. Хавкин приехал в краткосрочный отпуск в Гомель, на одном из партийных собраний по вопросу внутрипартийной демократии он имел выступление оппозиционно-троцкистского характера. И хотя на этом же собрании Хавкин отказался от своего выступления и голосовал за генеральную линию партии, этот незначительный эпизод впоследствии будет иметь для него судьбоносное значение.

В апреле 1924 г. Хавкин был назначен начальником административного отдела Гомельского губисполкома и начальником губернской милиции, был членом президиума губисполкома и губкома ВКП(б). Под его руководством была проведена большая работа по борьбе с преступностью, ликвидирован ряд крупных бандгруппировок (банды Бурчика, Дедкова и др.), предотвращен организованный побег из Гомельской тюрьмы группы бандитов-смертников (они были уничтожены в перестрелке).

При непосредственном участии Хавкина в августе 1925 г. в Гомеле был задержан крупный аферист Тургун Хасанов, выдававший себя за председателя ЦИК Узбекистана Файзуллу Ходжаева. 1 октября того же года эту историю в виде фельетона П. Сосновского «Знатный путешественник» опубликовала на первой странице газета «Правда». Считается, что именно аферист Хасанов, разоблаченный Хавкиным, стал прототипом «великого комбинатора» О. Бендера - бессмертного героя Ильфа и Петрова.

За активную борьбу с бандитизмом и преступностью Хавкин неоднократно поощрялся и получал благодарности, а в 10-летие рабоче-крестьянской милиции был награжден именным оружием и юбилейным серебряным нагрудным знаком. Хавкина даже представили к ордену Красного Знамени, однако по каким-то причинам это награждение не состоялось.

В 1927 г. Хавкина перевели в Москву, где в течение года он был заместителем директора хозяйственно-заготовительного управления (Заготхоз) Главного управления милиции НКВД РСФСР.

Матвей Хавкин с сыновьями Зиновием и Львом. Москва, 1927 г.

В 1928 г. ЦК ВКП(б) направляет Хавкина в Казахстан, где он работает ответственным инструктором крайком ВКП(б) в Кзыл-Орде, председателем Акмолинского ОКК-РКИ, уполномоченным центра по хлебозаготовкам, выполняет иные специальные задания ЦКК ВКП(б) по борьбе с троцкистами.

С декабря 1928 г. по апрель 1930 г. Хавкин работал в Дагестане, где являлся зам. наркома РКИ и членом президиума КК ВКП(б), председателем тройки по чистке Дагестанской партийной организации, возглавлял агитмассовый отдел Дагестанского обкома ВКП(б).

В мае 1930 г. Хавкина назначили секретарем Смоленского горрайкома ВКП(б). В этой должности он проработал до 1934 г., входил в состав бюро Западного обкома ВКП(б). За время его работы в Смоленске парторганизация укрепилась и численно значительно возросла. В областном центре было построено несколько новых предприятий, современная электростанция, мост через реку. Город благоустраивался и заметно преображался, что было отмечено председателем ЦИК СССР М.И. Калининым во время посещения Смоленска. За достигнутые успехи Хавкин дважды получал грамоты ВЦИК РСФСР, а после того, как Смоленский сельскохозяйственный район занял первое место и победил в соревновании с Минским районом Белоруссии, секретарь ЦК ВКП(б) Л.М. Каганович наградил Хавкина легковым автомобилем.

В 1934 году направлен ЦК партии на Дальний Восток. Сначала его назначили секретарем оргбюро, а с 1935 года - 1-м секретарем обкома ВКП(б) ЕАО и одновременно 1-м секретарем Биробиджанского горкома ВКП(б).

22 мая 1937 года Хавкина освободили от должности и он уехал в Москву. Там он работал заведующим мастерской № 8 «Швейремонтодежда» Ростокинской швейной артели, а проживал в дачном поселке «Новь» Кунцевского района Московской области на станции Раздоры.  

16.01.1938 Хавкина арестовали и в марте 1938 доставили в Хабаровск. Три года шло "следствие" по его делу. В итоге в основу обвинения Хавкина было положено три основных пункта:

- находясь на курсах слушателей уездных партработников при ЦК ВКП(б) в 1923 году он примкнул к троцкистской оппозиции и в годы острейшей борьбы с троцкизмом выступал на собраниях против ВКП(б) в защиту платформы врага народа Троцкого. Свою принадлежность к троцкистской оппозиции до 1935 года скрывал от партии;

- сумев войти в доверие партии, в 1934-1937 гг., работая в должности первого секретаря обкома ВКП(б) ЕАО и являясь членом правотроцкистской к/р организации, проводил вредительскую работу в области строительства, промышленности и сельского хозяйства;

- насаждал в областных и районных парторганизациях антипартийные методы - подхалимство, очковтирательство, зажим самокритики, что создавало возможность широко проводить вредительскую работу в области.

28-30.01.1941 Военный Трибунал Дальневосточного фронта приговорил Хавкина М.П. по совокупности обвинения по статьям 58-1а-7-8-11 УК РСФСР по ст. 58-7 УК РСФСР к 15 годам ИТЛ с поражением в правах на 5 лет, без конфискации имущества. 

Наказание отбывал в ОЛП (отдельном лагерном пункте) «Комендантский» Чаун-Чукотского отделения СВИТЛ НКВД СССР в п. Певек, где был бригадиром-заведующим портновской мастерской ОЛП. 

02.06.1950 досрочно освобожден из ИТЛ и до декабря 1953 работал заведующим портновской мастерской - старшим мастером-закройщиком Административно-хозяйственного отдела УМГБ СССР на Дальнем Севере.  

В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21.02.1948 г. «О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдалённые местности СССР», лица, отбывшие наказание в особых лагерях и тюрьмах, все еще считались опасными и политически неблагонадежными элементами, подлежали ссылке под надзор органов госбезопасности.

В этой связи в период 1954-1956 находился в административной ссылке на поселении в г. Кокчетаве Казахской ССР, где работал старшим мастером-закройщиком швейного цеха Кокчетавского горпромкомбината.  

Реабилитирован 11.01.1956 определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР за отсутствием состава преступления. 

Из ссылки освобожден 01.02.1956 УМВД Кокчетавской области. 

17.03.1956 восстановлен в партии. 

С мая 1956 на пенсии в Москве, персональный пенсионер союзного значения. 

Умер Хавкин М.П. в Москве 19 января 1981 года. 

Братья Хавкины - Рувим, Самул, Матвей (не позднее 1976 года)

"Я НЕ ВРАГ, А ЧЕЛОВЕК!" 

"16 января 1938 года я был арестован в Москве, где я работал, и доставлен по этапу в Хабаровскую Внутреннюю тюрьму 16 марта 1938 года. По прибытии, через несколько дней, меня вызывали по ночам и сильно избивали и надевали наручники - Рысенко, Малкевич, причиняли мне сильные и мучительные боли.

А потом я был взят на допрос 31 марта 1938 года, где меня беспрерывно держали 14 (четырнадцать) суток, т.е. до 13 апреля 1938 года, а потом посадили в карцер до 20 апреля, где я также был избит. 

За время моего нахождения в кабинете меня часто держали в наручниках, и в этом положении [я] постоянно избивался Цивилевым, Инжеватовым, Малкевичем, Рысенко. Это довело меня до ужасного, неописуемого положения. От меня требовали явную клевету, чтобы я написал. Но никакого следствия не было.

Малкевич велел писать заявление на имя Люшкова, как лучшего сына народа, и [на имя] секретаря крайкома Стацевича. Что я перед ним должен изобразить себя как врага, а также и других людей, тем самым оклеветать не только себя, но и людей.

Рысенко мне заявил, что «ты отсюда живым не выйдешь». Когда я ему сказал, что я не знаю, о чем писать, он сказал, что [мы] тебе поможем. И начал мне Малкевич диктовать явную клевету и ложь на партию и Великого Вождя И.В. Сталина и на лучшего его соратника - Л.М. Кагановича. От меня требовали, чтобы я это, то, что они, Малкевич и Рысенко, диктуют, выдал за свое. Кроме того, мне было сказано, что «мы из тебя сделаем все, что захотим», и начались ужасные постоянные пытки, избиения, унижения, издевательства, которые продолжались по существу 2 месяца, при каждом вызове, особенно в апреле-мае 1938 года.

6 апреля 1938 года, во время нахождения без сна, меня сильно избивали, и когда я был в невменяемом состоянии, заставляли делать очные ставки. Я также слышал голоса знакомых людей-биробиджанцев, которых в соседних комнатах готовили к очной ставке со мной. Их также избивали. Но фактически никакой очной ставки не было и не могло быть. Приводили очень часто людей, спрашивали, показывая на человека, - «знаешь его как члена организации?». А кого и не спрашивали, а потом составляли где-то протокол и заставляли подписывать так называемый протокол очной ставки, и тем самым заставляли клеветать одного на другого. Писали, что хотели, но читать не давали, говорили: «потом будешь читать». Так продолжалось несколько дней. Все же нашлись люди, которые отказались от лжи: Габриэль, Морозов, Конколь, Гутман и др.

Очные ставки проводили Инжеватов, Цивилев, Малкевич, присутствовали Рысенко, Бонов. Многие протоколы даже не подписывали, и все это представляли как документ. Однажды мне Цивилев заявил: «А все же мы тебя с очными ставками…того…надули. Теперь все сделано, что мы хотели»...

В ночь на 21 апреля 1938 года меня опять вызвали на 5 этаж, где меня опять начали избивать и надели наручники. Малкевич и Инжеватов требовали, чтобы я писал показания на ряд людей, что они правотроцкисты, а также на себя. А потом заявили, что я должен написать, что я и другие люди недовольны вождем партии Сталиным, а также [о том], что в Биробиджане хотели отравить Кагановича и что существует в нашей области, где я раньше работал, правотроцкистская организация.

Я никак не мог согласиться, чтобы клеветать на вождя партии любимого Сталина, а также на любимого Кагановича. Мои записи признали негодными и мне, кроме того, пришлось писать списки – кого я только знал, чтобы из них выбрать врагов. […] с меня раздели пальто и забрали сапоги и шапку, а потом лишь возвратили через месяц. Но шапку Инжеватов оставил у себя в кабинете и не возвратил […].

В мае 1938 года мне предложил мой следователь Инжеватов напечатанный протокол, не давая его целиком читать, а приказал [его] подписать. Когда я отказался, то он вызвал Рысенко и еще кого-то, и начали бить. И меня насильно заставили в бесчувственном состоянии подписать, хотя моей настоящей подписи так и нет, но он [протокол] выдается в моем деле за настоящий документ. И почему там поставлена дата 13 апреля 1938 года, хотя это было уже в мае?

Во время этих допросов у меня появилась  галлюцинация от выстоек без сна и припадки. Инжеватов, при участии Цивилева, выбил два зуба. Инжеватов сказал: «Зубов какой ряд тебе – верхних или нижних?». А потом Цивилев смеялся, говорил мне: «Не надо допускать до этого, есть указание Люшкова – сделать, и будет сделано. Я за тебя не хочу сидеть, и другие тоже. Будь уверен, что если захочу – будешь сегодня братом Гитлера, или японского императора из тебя сделаю».

Все это на меня так отразилось, что я лежал долго больной в камере, а потом лежал три месяца в тюремной больнице, исходил кровью, головокружение. Физически и морально был доведен до ужасного состояния, что и сейчас страшно вспомнить.

Кроме этого, я терпел какую-то национальную неприязнь и даже оскорбления со стороны Рысенко […].

После 27 мая 1938 года до 17 января 1939 года дело вели другие следователи. Инжеватова я не видел, а также других, которые меня избивали, применяли другие средства физических мер воздействия.

Все [другие] следователи, хотя никаких письменных документов-протоколов не составляли, но обходились [со мной] как достойные представители партии. Я чувствовал, что они хотят только правду, что НКВД интересует только правдивое положение.

[Я] следователям рассказывал о том, что со мной проделывали, и узнал, что за эти проделки кое-кто пострадал, что те, которые вели биробиджанские дела, арестованы: Рысенко, Малкевич и другие. Но все же сейчас оказалось, что их материал в моем деле фигурирует как действительный, в том числе показания и очные ставки, от которых отказались. А также и те [материалы], которые на суде ими отвергнуты, и то вложили в мое дело.

17 января 1939 года я вдруг попал на допрос в комнату № 326, и опять увидел после 7 месяцев Инжеватова, который мне сказал, что [я] должен писать показания. Когда я заявил нынешнему старшему следователю Инжеватову, что лгать я не намерен, я был сильно избит, до того, что когда я упал на пол, то по мне сильно ударили ногами, и избиение продолжалось довольно длительно. Потом меня начали часто вызывать, требовали [подписать] старые [протоколы], но никакого следствия не было ни по существу, ни по форме – ругань и оскорбления.

После Инжеватова, т.е. после мая 1938 года, [я был] у 10-12 следователей, но подобного отношения не встречал, и никто из них от меня не требовал неправды, [следствие…] проводилось требовательно, достойно и по закону […].

Бонов – сделователь мне сам сказал, что он предложил Финкельштейну выбрать вербовщика и рекомендовал, как националиста, Либерберга. А он выбрал Хавкина. Правда, сказал Бонов, я с ним возился 10 дней, [и] ногти на пальцах ног он будет чувствовать. Я не знаю, насколько правду мне говорил Бонов. А потом Бонов сказал: «Не жалей его. […] очную ставку, раз он на тебя говорит, давай и ты на него».

Бурбуль, мне следователь говорит, мной завербован как предкрайОСО. А я его лишь знал как инструктора отдела крайкома. А то, что он работал в Осоавиахиме – не знаю […].

Я не могу, прямо стыдно писать, что со мной делал сержант «Ваня», как его называл Рысенко. Кроме разных проделок со стулом и шилом, булавкой, еще такие унижения, что писать неудобно и стыдно. При этом всегда подчеркивалось, что от имени Люшкова, [они] «люшковцы».

Однажды Малкевич составил протокол и говорит: «На, скушай, он мне не нужен. Не хочешь отравление, то будет убийство».

Потом началось новое: «Вы хотели убить Блюхера и Стацевича». А ведь Стацевича на Дальнем Востоке я даже не видел. «Ты же бывший офицер, как же ты хотел быть губернатором?». […]

Меня привели больного к Семенову, и он начал кричать на меня, легко ударил по лицу несколько раз. Ты, говорит, не назвал, какой ты [правый], какой ты левый? Ты еще хочешь, чтобы я выдал тебя террористом? Да может скажешь, что ты шпион? Ты просто м[удак] и г[овно] и другие слова. Я так и не понял, что он от меня хотел.

А потом два человека [вошли] в камеру и вызвали ко мне сестру, а потом уже доктора, [когда] я уже сходил кровью и еле лежал. Потом меня отправили в больницу, откуда меня несколько раз брали на допрос […].

Однажды мне Рысенко сказал, что я должен вести себя как следует, что на тебя люди говорят, то вали на них. Это сказал и Бонов: «Не жалей их». Рысенко сказал, что «мы наверху так договорились: будешь хорошо [себя вести], будет и тебе хорошо», и позвонил Крумину о режиме [тюремном]. Что «выпустить мы тебя не выпустим, сейчас [нужно] будет [по]ехать поработать на [культурно-воспитательной работе] в лагере. Это все в наших руках». Тогда я ему сказал, что какой из меня [воспитатель] сейчас, я хороший портной. «Ну что ж, будешь работать по [портной] линии», - и стал требовать от меня ложные заявления на [Личева, Бауэра] и др. […]

Однажды Инжеватов мне тоже сказал: «Если Александр Маркович Малкевич захочет, то он все сделает у Генриха Самойловича [Люшкова]. Ты пойми, и делай, что говорят». Все это делалось, чтобы всеми путями столкнуть меня в пропасть.

Когда я находился на выстойке (называли это «конвейер») в комнате 225 у Цивилева и меня тогда били, вдруг зашел какой-то в вольной одежде. Я думал, что это начальство или прокурор, ибо ему все оказали внимание. Я только стал заявлять жалобу, [как] меня, в его присутствии, Малкевич начал бить за это. Как я узнал потом, это был Каган. Потом не [досталось] не хуже, чем в 576 комнате. Все время подчеркивалось, что «мы – люшковцы», и что «нами в крае руководят лучшие люди на ДВК – Люшков и Стацевич».

Прямо трудно самому становится, как вспомнишь, что со мной проделывали такие люди, которые меня били и мучали […].

Я обращаюсь к руководителям края, НКВД, действительно лучшим людям партии и страны: разобраться и помочь мне установить по-настоящему правду. Ибо когда мне говорят, что я за капитализм – это же неверно! Я с малых лет не наедался хлебом, работал у хозяевов за кусочек хлеба. Я слова «капиталист, буржуй» презираю, и вспоминаю свое беспризорное голодное детство. Я ведь даже никогда не учился, и даже еврейскую школу [не окончил].

Я хочу жить,  работать, трудиться, учиться и доказать своей партии, своему родному Сталину, великой Родине моей, что я подлинный пролетарий СССР, [что] я могу работать в любых труднейших условиях, что я могу как высококвалифицированный рабочий-портной, имеющий специальность не только по индивидуальной пошивке, но как швейник-организатор массового производства швейных изделий, одевать граждан нашей красивой страны в красивую одежду, достойную красоты Страны Советов.

Если бы наша страна дала мне возможность работать где бы то ни было – вот о чем я бы просил. И это мое единственное желание – честно работать и учиться, и доказать, что я не достоин этого позорного слова – «враг». Будь прокляты эти враги! Я прошу: помогите мне, и я докажу, что я не враг, а человек".

М. Хавкин

7 апреля 1939 г. г. Хабаровск