Столяр Усть-Сунгарийской МТС из с. Дежнево Блюхеровского (Ленинского) района Илья Иннокентьевич Лесков родился в 1917 г. в с. Дежнево, русский. Арестован 06.03.1938 УНКВД по ЕАО. Осужден 15.04.1938 тройкой при УНКВД по ДВК по ст. 58-10 УК РСФСР на 10 лет ИТЛ. Реабилитирован 22.10.1955 облсудом ЕАО за отсутствием состава преступления. Архивное дело П-89153.

"Родился и вырос я в селе Дежнево, в семье выходцев из Забайкалья. Родители, как и деды, крестьянствовали. А вот меня потянуло посмотреть Дальний Восток. Думаю, что по молодости. Сверстники уговорили по­ехать на Сахалин и выучиться рабочей профессии. Я приобрел там спе­циальность столяра. Поработал немного. В конце 1937 года приехал в отпуск, на родину, в Ленинский район, да так и остался. Весной мне пред­стояло идти служить в Красную Армию. Посчитал, что разумнее до призыва побывать дома. Работал по специальности в машинно-трактор­ной станции.

1 марта 1938 года меня пригласили в сельсовет и приказали принять сельский магазин. За три дня я принял лавку от прежнего заве­дующего. Еще три для торговал. 6 марта в магазин ввалились военные и арестовали меня. Не дали даже домой заглянуть и хотя бы проститься с убитыми горем родителями.

Арестованный в Охе Сахалинской области Федор Чивалов якобы признался, что завербовал меня в агенты иностранного государства и специально направил в Еврей­скую автономную область с целью сбора сведений о воинских частях, по­граничных заставах, укрепрайонах. Даже называли предполагаемые сред­ства доставки секретных данных. Привезли в Блюхерово. Допросы начались сходу: где был, где жил, с кем дружил, переписывался? Вины за собой я никакой не чувствовал. Скрывать от властей мне было нечего. Откровенно отвечал на вопросы и недоумевал: почему же меня арестовали? Когда сообщил следователю, что около года пробыл на Сахалине и жил у Федора Чивалова, вот тогда мне, совсем молодому и неопытному в жизни человеку, предъявили обвинение: "Илья Лесков — шпион". 

"Установив", что я матерый шпион, стали требовать от меня признания в создании мною сети агентов. О многом, в чем обвиняли меня местные чекисты, я вообще слышал впервые: какие-то тайники, явки, связные... Где я, малограмотный сельский хлопец, едва научившийся читать и считать до сотни, мог услышать такое?! У меня не укладывалось в голове, откуда у них такая информация обо мне? Я сам ни о чем не знаю, а они, оказывается, обо мне все знают. 

Допросы продолжались дни и ночи. Следователи менялись, а я перед ними один. В ход пошли "активные методы" допроса. Это я понял, пройдя тюремные и лагерные "университеты". А тогда терялся в догадках. Вроде бы свои, советские люди, защитники рабоче-крестьянской власти... Но почему мне заворачивают руки за стул, скрепляют железными браслетами и бьют по самым больным частям тела?! Били с остервенением и злостью. Истязания продолжались десятки суток. 

Следователи хорошо освоили свое черное ремесло. К такому выводу я приду, конечно, позже. Они и не таких "зеленых", как я, побоями и пытками, психологическими атаками вынуждали "признаваться" в несовершенных преступлениях. Не сомневались они в своей победе и надо мной, не искушенным в тон­костях жестокой игры. 

16 марта я не выдер­жал, нашел спрятанный кем-то нож, наставил его на сердце и, падая на пол, постарался попасть сердцем на нож... Очнулся я в луже крови, но, к сожа­лению, живой. Тогда я сказал себе: "Пусть что хотят, то и делают со мной".

Мне развязали онемевшие и распухшие руки и я расписался в протоколе. Хотя тех шестерых по моему оговору и не арестовали, но тяжкая судьба и их не миновала — их взяли на основании "показаний", выбитых у других кресть­ян.В четыре часа утра меня, еле живого, избивая прикладами винтовок, привели на допрос. Снова, в который раз, заломили руки за спинку стула, закрепили наручники и начали жестоко избивать. Потеряю сознание — обольют холодной водой и опять железные удары по лицу, животу. Особенно больно становилось, когда окованные металлом сапоги ударяли ниже пояса... И вопросы, вопросы — один за другим: "Говори, кто тебя завербовал, кто состоял в твоей антисоветской организации?" И я, каюсь сейчас, стал на­зывать "завербованных" мною людей. Человек шесть "вспомнил"...

Вырванная грубой силой подпись дорого обошлась мне и исковеркала всю дальнейшую жизнь. Началась долгая этапная одиссея: Блюхерово, Биробиджан, Хабаровск, Владивосток...

Меня запрягли в тачку. Дней десять давали по килограмму хлеба и немного баланды, без второго блюда. А потом пайку срезали до 600 граммов в сутки. Работали мы по 15 часов в день. Можно ли было на таком скудном рационе выполнять свою норму? Вот и появлялись "саботажники", т.е. не справляющиеся с заданием. У нашего начальника лагеря - судьи, прокурора и палача в одном лице - разговор с такими был короткий - расстрел.В мае 1938 года я был уже в Магадане. Привезли нас, горемычных, за 500 километров от порта на прииск Штурмовой, где содержалось пятнадцать тысяч человек. Большинство, как и я, были осуж­дены по 58-й статье.

Обычно перед отправкой на участки начальник лагеря поднимался на трибуну и зачитывал притихшему строю заключенных список расстре­лянных ночью. Свою короткую речь он заканчивал так: "За невыполнение норм всех ждет такая же участь".

Я со дня на день со страхом ждал, когда и меня уведут на спецобъект-лагеръ, где специально выделенные охранники приводили приговоры началь­ника лагеря в исполнение. Работу эту считали "вредной". "Расстрельщиков" поили водкой до начала казни и после. Среди живодеров иногда попа­дались люди, у которых после принятия спиртного просыпалась совесть. Но не успевали они поделиться своими сомнениями, как их тут же свои пускали в расход. Чаще всего набрасывали подушку на лицо и душили: тихо, а главное - экономно...Каждую ночь казнили человек по 60-70. Когда расстреляли 44 наших товарища по несчастью, мы даже удивились - мало что-то. Но были и рекордные дни. Однажды казнили сразу 97 человек. Вот такая печальная арифметика получилась.

Мне был всего двадцать один год. Я так хотел жить! От неминуемого расстрела меня спас бригадир. К сожалению, имя и фамилию его запамятовал. Он меня ласково называл "сынок". Бригадир записал меня плотником в стройцех. И с прорабом тоже повезло. Он спросил: "Откуда, сынок?" Ответил: "Из Хабаровской области". Он обрадовался и произнес: "Так мы же с тобой земляки. Я из Читы". Позже у знал, что осудили его якобы за антисоветскую агитацию. 

Отсидел десять лет. Добавили еще десятку, чтобы помнил и уважал "отца народов". Первые впечатления, говорят, помнятся долго...

С той поры, как я провел зиму 1938-1939 годов, прошло более полувека. Но я помню многое в деталях. Это было что-то ужасное. На дворе шестидесятиградусные морозы, с севера дуют леденящие ветра, а мы - в палатках. У многих из нас даже не было постелей — позабирали уголовники. Спали на голых нарах, да не из досок, а из накатника — круглых бревен диаметром восемьдесят сантиметров. Многие мои товарищи в ту страшную зиму расстались с жизнью..."