…Когда отца нашла жена – это было счастье: его не забыли, его любят, о нем заботятся. Однажды ему удалость передать родителям жены, что он в Хабаровской тюрьме. Мои будущие дедушка и бабушка, жившие в то время в Хабаровске, сразу приехали. Им разрешили свидание. Дедушка увидел, что его зять одет в рваные башмаки, подошва подвязана бечевкой. Это зимой-то. Он сразу снял с себя фетровые бурки, шерстяные носки и отдал папе. Сам потом несколько часов сидел в холодном коридоре босиком. Ждал, когда жена привезет ему с рынка зимнюю обувь. Еще они передали отцу маленькую «думку». Подушечка эта прошла с папой все лагеря, а теплые бурки он носил… целую неделю, пока один из уголовников не проиграл их в карты. В каком-то лагере вместе с отцом находился один из руководителей ЕАО Хавкин.

В конце 1939 года отцу объявили приговор: осужден сроком на 5 лет по статье СОЭ (социально опасный элемент).

Жить на Дальнем Востоке, поблизости от мужа, маме запретили. Теперь она могла поехать туда только по специальному вызову. «У меня появилась надежда. В 1939 году начали выпускать людей. Выпустили жену Добина, потом выпустили самого Добина. Я надеялась. Но… Началась война», – всю жизнь мама говорила, что если бы не война, Фулю бы выпустили…

30 июля 1943 года, через 5 лет и 5 дней после ареста, моему отцу, Кардонскому Рафаилу Исааковичу, сообщили, что он – на основании директивы НКВД и прокурора СССР от 29.04.42 года № 185 – из Нижне-Амурского ИТЛ НКВД освобожден. «Оставлен на работе в лагере по вольному найму» (конечно, его «вольного» желания никто не спрашивал).

С этого дня, 30 июля 1943 года, у отца начался рабочий стаж, появилась первая запись в трудовой книжке – «Нижне-Амурский ИТЛ МВД».  Он  был принят на должность счетовода продстола Орловского СХОЛПа (сельскохозяйственный отдельный лагерный пункт). Стали платить зарплату, правда, вдвое меньше, чем по-настоящему свободным людям…

Маму и братьев война застала в  Евпатории. Крым стали бомбить с первых дней войны. В Евпатории были разрушены дома, начались пожары. Люди стали уезжать в глубь страны. Швейная фабрика, где работала мама, получила военный заказ: шить сумки для противогазов и противоипритные накидки для лошадей. 26 августа 1941 года Маня получила эвакуационный лист на себя и детей – до города Туркестан на юге Казахстана, в колхоз «Коммуна».

Детей нужно было кормить, а рассчитывать приходилось только на себя. Мама не отказывалась ни от какой работы. Собирали хлопок. Норма – 50 кг в день. Маня собирала больше, была стахановкой, передовиком. Потом лучших, в том числе ее, мобилизовали на работу на рудник Хантаги, в Узбекистане. Там добывали из руды свинец…

…Наступил 1944 год. Крым освободили, выбили оттуда фашистов.

Приехав в Евпаторию, Маня сразу занялась поисками мужа. Через несколько месяцев (в конце 1945 года) переписка возобновилась. Из писем мама узнала, что срок папиного заключения окончился и что папу из лагеря не отпустят. Никогда.

Маня твердо решила поехать к мужу. И добилась своего. В декабре 1945 года моя мама с братьями приехала на Дальний Восток.

«Был сильный мороз с ветром. На перроне стоял мужчина в пальто. Голова замотана башлыком. Мама поставила нас с братом перед ним и сказала: "Смотрите – вот ваш папа". Так я впервые увидел отца», – рассказывал мой брат Сталик.

Для семьи папа «снял угол». Просто отгородили часть комнаты простыней и поставили туда кровать. Потом им выделили комнату в бараке, с сенями и отдельным выходом на улицу.

При лагере было большое хозяйство –  огороды, ферма, пекарня. Семьи охранников жили в достатке, им были выделены участки под огороды. У всех были коровы, свиньи, куры, кролики. Отцу ничего иметь не разрешалось. Купить тоже практически ничего нельзя было.

Работы для мамы не было никакой. Но она умела все – шить, вышивать, стегать одеяла, печь пироги. Она быстро подружилась с женами офицеров. И работа закипела. Расплачивались с ней продуктами, кто сколько может. Мешочек муки, два-три куриных яйца, кроличью шкурку. Жили тяжело. Голода не было, но и сытыми они тоже не были…

Девятого октября 1946 года в лагерном медпункте родилась у моих родителей девочка. Назвали ее в честь бабушки отца – Эсфирь. Это была я…

Когда мне было два месяца, в лагерь приехало начальство с очередной проверкой. Мама записалась на прием.

«Я спасла от Гитлера двух сыновей, – сказала она. – А чем мне кормить эту девочку? (Это она про меня.) У меня нет продуктовой карточки». Начальство улыбнулос: «У остальных женщин, жен офицеров, тоже нет карточек. Но они как-то живут, не жалуются». «Но у них есть хозяйство, а это мясо, молоко, яйца». «А у вас нет хозяйства? Как же вы живете?» – удивилось начальство.

Стали давать молоко с фермы. Семья вздохнула. На маму и на детей дали продуктовые карточки.

Но подступала новая проблема. При лагере была школа. Одна учительница преподавала все предметы во всех классах. Всего было около 20 учеников – с первого по четвертый класс. Парты стояли в четыре ряда. Один ряд – первый класс, следующий ряд – второй класс и так далее.

Подросшим мальчикам нужна была другая школа, хотя бы семилетка. На все просьбы отца о переводе в Комсомольск-на-Амуре отвечали отказом.

Однажды родители решились на отчаянный шаг. Во время очередной инспекции проверяющему очень понравилась лагерная стенгазета, художественная самодеятельность, прочая воспитательная работа. Он встретился с активными участниками этой работы. В их числе был и мой отец. Папе отчего-то понравился этот человек, один из руководителей Дальлага, офицер НКВД.

И вот что сделал мой отец через некоторое время после той встречи. Он надел на себя всю теплую одежду. Кроме того ноги и туловище обернул газетами (газеты греют лучше шерстяных носков). Положил за пазуху полбуханки хлеба и пошел к железной дороге. На товарном поезде доехал до Комсомольска-на-Амуре. Нашел управление Дальлага и стал ждать того офицера. Представился, напомнил о себе. Офицер сразу спросил отца, как он сюда приехал. Отец признался, что фактически это был побег. Рассказал о положении, в котором оказалась семья. «Он тут же, у машины, на куске оберточной бумаги химическим карандашом написал мне разрешение отлучиться из лагеря на три дня. Поставил дату, свою должность, звание, фамилию, подпись. Сказал, чтобы я возвращался домой, к семье, обещал помочь, велел ждать спокойно», – рассказывал папа.

В августе 1947 года отца перевели на работу в Комсомольск-на-Амуре –  на 313-й завод. Стали мы жить в рабочем поселке, который так и назывался – «Завод 313», в нескольких километрах от Комсомольска-на-Амуре. В поселке была школа-семилетка, магазины. На семью выделили одну комнату с удобствами во дворе. Рядом с домом был небольшой огород. В мае 1950 года отца переводят на работу в главную бухгалтерию на должность старшего бухгалтера-ревизора. Для бесправного зека, «лагерной пыли», – неплохая карьера…

О другой жизни, другой – любимой – профессии, папа и не мечтал. Уже то, что он жив, вся семья вместе с ним – чудо. Он был практически счастлив…

Но постоянно болел – он никогда так и не оправился от лагеря.

Врачи в частных беседах говорили маме: «Увозите мужа. Ему надо менять климат. Здесь он долго не проживет». Однако официальное заключение о необходимости смены климата врачи не дают. Причина – люди боятся. Самовольно папа уехать не может. Поймают – и тогда уже он будет в лагере до конца жизни.

После длительных и утомительных походов по врачам ему наконец-то назначают обследование, дают врачебное заключение: «По состоянию здоровья вынужден переменить климатические условия». Этот документ дает право на получение железнодорожного билета вне очереди. Видимо, папа был совсем плох – купить билет вне очереди можно только родственникам смертельно больного человека. Наконец, летом 1951 года наша семья приезжает в Крым, в Евпаторию, где живут родители мамы, еще много родственников…

Когда-то, когда мой папа был молодым, подающим надежды журналистом, он написал статью «Афштендик биробиджанец» («Навсегда биробиджанец»). Но наша горячо любимая родина не захотела, чтобы он был биробиджанцем. Не нужен ей был талантливый журналист. Срочно нужны были лесорубы –  «Афштендик заключенные», «Афштендик лагерная пыль…».

Но что-то изменилось в мире. Летом 1951 года закончилась самая черная полоса в жизни моего отца. Не будет больше допросов и избиений, перекличек и обысков, высоких заборов, обнесенных колючей проволокой, и охранных вышек. А будет нормальная жизнь свободного человека в свободной стране. Или нет?

Мой свободный папа

В Евпатории папа принимает грязевые ванны, ест хорошие продукты. Родители мамы стараются помочь любимому зятю. Солнце, тепло, свежий морской воздух, любовь родственников действуют на папу как волшебство. Все прекрасно, но… его не принимают на работу. Никем и никуда.

Папа рассказывал, что один из лагерных друзей, мудрый человек, такую ситуацию предвидел. Дал адрес своего друга. Сказал – передашь от меня привет. Обязательно поможет.

Мы поехали в Москву искать этого человека. Папе объяснили, что работать он сможет только в тех местах, где работают заключенные.

Все же это лучше, чем в лагере. Мы – я, родители, Сталик (старший брат Виля учился в Одессе) – поехали на строительство Волго-Донского судоходного  канала.

Вскоре Сталик окончил с отличием семь классов и отправил свои документы в приемную комиссию Одесского механического техникума. Через пару недель документы вернулись обратно, без объяснений. Мама со мной поехала в Одессу «добиваться справедливости». Она была опытным «бойцом». В Одессе директор техникума, здоровенный сорокапятилетний дядька, спокойно ответил ей: «У нас в Одессе своих жидов хватает»…

Да… Сталик поступил в другой техникум, станкостроительный.

Братья учились в Одессе, приезжали только на каникулы. А мы, мама, папа и я, продолжали кочевать по строительным поселкам. В одном из этих поселков мы услышали о смерти Сталина.

Летом 1953 года мои родители сделали еще одну попытку оторваться, наконец, от лагерей, от заключенных. Стать свободными «на общих основаниях». Но папе опять везде отказывали, не принимали на работу.

В начале осени мы вернулись на стройку. На этот раз в поселок Комсомольский Куйбышевского района Ставропольского края. Папе для проживания семьи выделили одну комнату в трехкомнатной квартире.

Только осенью 1954 года папа, наконец, «уходит» из-под крыла МВД. Произошло это потому, что кризис системы принудительного труда был столь значительным, что его не могли игнорировать даже консервативные и неуступчивые советские лидеры. В итоге объекты строительства Куйбышевской, а в будущем и Сталинградской ГЭС вывели из-под ответственности МВД.

Весной 1956 года мы приехали в город Волжский Сталинградской (теперь Волгоградской) области на строительство Сталинградской ГЭС.

Отец написал письмо в Биробиджан, в редакцию газеты «Биробиджанер штерн». Кажется, он просил прислать документы, подтверждающие стаж работы в редакции  до ареста. Ему прислали на наш адрес необходимые справки и письмо от его коллег, сотрудников газеты. Письмо было написано на еврейском языке, внизу было пять или шесть подписей. Папа перевел мне текст. Это было теплое письмо, проникнутое искренним сочувствием к нелегкой судьбе отца.

Он указал пальцем на вторую сверху подпись.

– Видишь? Это он написал донос на меня.

– Но папа… Как ты можешь знать об этом?

– Мне следователь показывал письмо, я узнал почерк. Он сидел за соседним столом…

Дело по обвинению Кардонского Рафаила Исааковича было пересмотрено в Областном суде Еврейской автономной области города Биробиджана 16 января 1960 года. С этого времени отец действительно стал свободным «на общих основаниях».

Впрочем, он никогда больше этого не проверял, не пытался изменить что-либо в своей жизни.

Мог ли отец вернуться в журналистику, заниматься любимым делом? Теоретически – да, конечно, мог. А практически…

Наслушавшись папиных рассказов, я в какой-то момент решила, что тоже хочу стать журналистом. По совету отца пошла в редакцию местной газеты «Волжская правда» и предложила свои услуги. Предложение мое было встречено вполне доброжелательно. Мне определили куратора. И я стала писать заметки. Почему-то я постеснялась подписаться своим именем. Мне казалось, что «Эсфирь Кардонская» звучит очень помпезно. И я выбрала себе псевдоним – Ирина Донская.

Совсем недавно, в апреле 2016 года, сотрудники «Биробиджанер штерн», просмотрев архивы своей газеты и обнаружив там работы моего отца, сообщили мне, что, например, в подшивке за 1935 год, наряду с подписью «Р. Кардонский» есть и такая – «Р. Донской». Может, у папы был такой псевдоним? Такой же, как у меня в юности? А возможно, это был реальный человек. Не знаю…

Папа умер 10 ноября 1980 года. Он не дожил 23 дня до семидесяти одного года. Умер он у меня на руках, в прямом смысле. Его плечи и голова лежали на моих коленях, я помогала ему пить. И он перестал дышать.

Я догоняю по возрасту своего отца.

Мне бы так хотелось с ним встретиться и говорить, говорить…

Эсфирь Кардонская, Сан-Франциско

Биробиджанер Штерн 26.10.2016