ПО ВОЛНАМ МОЕЙ ПАМЯТИ

Серго Бенгельсдорф о своей матери - Любе Шамовне Вассерман 

В одном из стихотворений известной русской поэтессы еврейского происхождения Маргариты Алигер есть такие строчки: «Родину себе не выбирают... родину на свете получают»…

Судьбе было угодно, чтобы моей родиной оказался Биробиджан, далекий, таинственный город на краю России, почти у берегов Тихого океана, который до сих пор вызывает живой интерес у евреев во всех уголках земного шара.

Я родился в роковом 37-м, когда безумство сталинского режима достигло апогея. Люди тысячами исчезали по ночам из своих квартир и больше никогда уже не возвращались. Как считала мама, я был ее спасителем, потому что с грудными младенцами на руках не брали. А папа, когда ему сообщили по секрету добрые знакомые, что за ним должны прийти, срочно уехал, будто бы на курорт, и более года не появлялся в Биробиджане.

Меня часто спрашивают: откуда у человека из еврейской семьи такое странное имя – Серго? Как рассказывали мои родители, они собирались назвать новорожденного красивым еврейским именем деда (маминого отца) - Шамай, что отвечает нашим традициям. Но в советские времена не всё решали родители.

Маме в роддом позвонил из газеты «Биробиджанер Штерн» Эммануил Казакевич, будущий знаменитый русский писатель, поздравил с рождением сына и среди новостей сообщил о кончине Серго Орджоникидзе, который был очень популярен в народе. Мама выразила соболезнование и сказала, что она уверена в рождении новых Серго. На следующий день в «Биробиджанер Штерн» появилась заметка: поэтесса Люба Вассерман родила сына и назвала его в память Орджоникидзе.

Мои родители – еврейский актер и режиссер Мойше Бенгельсдорф и еврейская поэтесса Люба Вассерман – были одними из первых переселенцев, приехавших строить на Дальнем Востоке еврейский национальный очаг. Тогда еще не было Израиля, и многим евреям, особенно из бедных слоев, казалось, что в Советском Союзе, где нет эксплуатации, безработицы, где человек человеку, как утверждала сталинская пропаганда, «друг, товарищ и брат», они сумеют построить еврейский социалистический рай. Мой папа приехал в Биробиджан из Аргентины, из Буэнос-Айреса. Там он работал в портняжной мастерской и увлекался еврейским самодеятельным театром. Помню его аргументы в пользу Биробиджана: в Аргентине тогда, как и во всем западном мире, был кризис, он работал всего две недели в месяц, и этого ему хватало на безбедную жизнь, хотя безработица и тяготила молодого здорового парня.

И когда приехали советские агитаторы и расписали жизнь в Советском Союзе, играя на национальных струнах евреев, папа быстро поддался этой пропаганде, рассуждая, что если при кризисе он неплохо живет, то как прекрасно будет жить в стране, где отсутствует безработица.

Приехав в Биробиджан, папа сразу же попал на лесоповал в тайгу: требовался строительный материал – бревна, из которых был построен вначале деревянный город. Там, вместе с другими переселенцами из Америки, Аргентины, Бразилии, Европы, он познакомился со всеми «прелестями» дальневосточной природы – комарами, гнусом, болотами.

Из леса папу «вытащило» его увлечение театром. Его направили в Москву на учебу - в Еврейское театральное училище при ГОСЕТе, который возглавлял тогда великий Михоэлс. Проучившись четыре года, папа вместе с театральным коллективом, созданным из воспитанников училища, вернулся на работу в Биробиджан.

Еще в Москве отец познакомился с мамой, которая в то время училась в университете на еврейском рабфаке. Она приехала в Москву из Палестины, куда ее ранее вызвал из польского местечка Славатич родной брат Иосиф. В Палестине она работала домработницей и нянечкой в одной из больниц Иерусалима, участвовала в антианглийских демонстрациях, из-за чего англичане выслали ее из страны, и она оказалась в Москве. Еще в Палестине мама начала писать стихи на идиш, там вышла ее первая книга стихов «Фарнахтн», а в Москве она совершенствовалась по еврейскому языку и литературе. Выйдя замуж, уехала с папой в Биробиджан, имея профессию еврейской журналистки и призвание поэтессы.

Первые годы жизни моих родителей в Биробиджане были счастливыми. Несмотря на угрозы сталинских репрессий, начинавших к сороковому году ослабевать, несмотря на суровый климат с морозной длинной зимой и жарким коротким летом, со «знаменитыми» биробиджанскими комарами, несмотря на жуткие бытовые условия – с водой в колодце и «удобствами» во дворе (до сих пор не могу понять, как наши голые задницы выдерживали тридцатиградусный мороз), несмотря на вечную проблему добывания пищи и одежды, - они, первостроители, были энтузиастами-идеалистами, искренне верящими, что строят свой национальный очаг, где соберутся все евреи. Как бы в подтверждение этого, сразу после окончания войны в Биробиджан начала прибывать новая волна переселенцев из Украины, Белоруссии, Молдавии. Евреи, лишившиеся всего во время войны, оставшиеся на пепелищах родных домов, охотно откликнулись на призывы вербовщиков, прибывших из Биробиджана. Я помню, как мы, школьники, бегали каждый день с цветами на вокзал, где по прибытии каждого эшелона с переселенцами играл духовой оркестр и произносились пламенные речи.

Пожалуй, эти годы, с 1945-го по 1948-й, были самыми счастливыми в жизни моих родителей. Еврейская культура дышала полной грудью. Биробиджанский ГОСЕТ радовал новыми постановками. В детстве я пересмотрел все спектакли этого театра, а многие из них запомнил почти наизусть, потому что папа брал меня с собой даже на репетиции. Помню «Колдунью» Гольдфадена, «Двести тысяч», «Тевье-молочник», «Стемпеню» Шолом-Алейхема, «Уриэль Акоста» Гуцкова, «Восстание в гетто» Галкина, «Бойтрэ», «Бар-Кохба»… Были и пьесы современных биробиджанских авторов: «Милх ун онык» («Молоко и мед») Эммануила Казакевича, «Он из Биробиджана» Бузи Миллера. По моим детским понятиям, это был замечательный театр с яркими актерами – воспитанниками Михоэлса, с изобретательной режиссурой (среди которой выделялись спектакли М.Гольдблата), с талантливой сценографией и профессионально крепким оркестром. Зрительный зал всегда был заполнен, и спектакли принимали с большим энтузиазмом. Театр много гастролировал по Дальнему Востоку, а во время войны уехал больше чем на год в Среднюю Азию.

Мама тогда работала в литературном вещании радио, делала интересные программы на идиш, печаталась в газете «Биробиджанэр Штерн», в журнале «Биробиджан».

Я помню, как в нашем доме собирались артисты театра, мамины коллеги по перу, среди которых были Бузи Миллер, Гершл Рабинков, Исроэл Эмиот, Сальвадор Боржес, Нахум Фридман, Бер Слуцкий, как в наш дом заходили приезжавшие в Биробиджан Дэр Нистэр, Иосиф Керлер, Шмуэл Гордон. Какие жаркие споры разгорались, какие протекали литературные и театральные диспуты, как все верили в будущее Биробиджана, в будущее еврейской автономии!

Я в те годы пошел в школу, с 1944-го по 1949-й учил идиш - отсюда умение читать и писать на родном языке. И за это моя благодарность Биробиджану и, конечно же, родителям, потому что в нашем доме говорили только на идиш. Да и материально, насколько я помню, мы, биробиджанцы, жили после войны лучше, чем в других регионах Дальнего Востока. В то время нам очень помогали американские евреи. Не знаю, шла эта помощь через «Джойнт» или через другие американские еврейские организации, но хорошо помню вкус американского горького шоколада в блоках, вареной колбасы в длинных металлических коробках, американской говяжьей тушенки. А как красиво мы, дети, были одеты на концертах! Помню, как выступали в Хабаровске на краевой олимпиаде, и весь зал разразился аплодисментами при виде хора еврейских детей из Биробиджана, одетых в белоснежные блузки с бордовыми бантами вместо галстуков и в бордовые панбархатные штанишки. И вся эта роскошь, на фоне ужасающей всеобщей нищеты, была из американских посылок. А какой праздник был в городе, когда американские евреи прислали в Биробиджан 4 турбины для местной электростанции – и мы после войны не знали проблем с электричеством. А 120-местный огромный автобус, присланный из США, сразу переправили в Хабаровск, так как он не мог развернуться на узких улочках маленького города. Этот автобус служил городу долгие годы, и я, уже будучи студентом Хабаровского музыкального училища, часто ездил на нем… Всю свою помощь американские евреи адресовали на имя председателя облисполкома Зильберштейна, которого они, видимо, не зная советской субординации, именовали «президентом еврейской республики», что потом дало повод «славным советским чекистам» создать в 1949 году «Биробиджанское дело», обвинив руководство области в заговоре «с целью создания независимой еврейской республики, выхода из СССР и присоединения к Америке». Ну, чем не копание туннеля из Дели до Лондона из замечательного фильма «Покаяние»?

Возможно, не будь сталинского погрома 1949 года, еврейский национальный очаг мог бы еще развиваться, потому что после войны в Биробиджане существовали для этого все условия: еврейские школы, библиотека им. Шолом-Алейхема, еврейское радио, еврейский театр, а главное – было население, владеющее мамэ-лошн – то есть носители этого языка и потребители этой культуры.

Тогда, в 1949 году, почти одновременно арестовали всех руководителей еврейской автономной области, всех еврейских писателей (в том числе и мою маму), других представителей интеллигенции; закрыли еврейский театр, школы, а в библиотеке им. Шолом-Алейхема сожгли все еврейские книги. В общем, был настоящий погром, ничем не уступающий гитлеровскому. Оставили только газету «Биробиджанэр Штерн», где переводились на идиш официальные материалы из партийных газет.

Для нашей семьи это был полный крах. Мама на долгие семь лет оказалась в сталинских лагерях, а мой бедный папа в одночасье лишился любимой жены, любимой творческой работы и вынужден был, чтобы прокормить себя и своего сына, пойти чернорабочим на швейную фабрику. Я, конечно, ребенком не ощущал весь ужас нашего положения, но в 13 лет, продолжая учиться в школе, пошел работать пианистом в культпросветучилище, чтобы как-то материально поддержать вконец растерявшегося отца. От нас в страхе стали отворачиваться знакомые, боялись с нами заговорить; мы поддерживали отношения только с семьями таких же репрессированных, ездили вместе в Хабаровскую тюрьму отвозить передачи. Там целый год томились наши близкие, а потом все они получили по 10 лет лагерей и были отправлены в Сибирь.

Так, на мой взгляд, закончился Биробиджан. После всех репрессий люди стали бежать оттуда, и когда, после смерти Сталина, после возвращения из лагерей биробиджанской интеллигенции начали делать попытки возродить еврейскую культуру (мой папа возглавил еврейский самодеятельный театр, опять на радио появились еврейские программы, «Биробиджанэр Штерн» стал редактировать Бузи Миллер, и газета приобрела еврейское лицо), - возрождать её уже было не для кого: в Еврейской автономной области евреев осталось незначительное меньшинство, а с началом массовой эмиграции в Израиль Биробиджан стал почти «юденфрай». И в этом заключается главный парадокс Биробиджана последних 15 лет: с началом перестройки издали новые буквари и учебники на идиш, в Биробиджане открыли Педагогический институт с факультетом идиш, раз в два года проводят международные фестивали еврейской музыки, куда приглашают лучших еврейских музыкантов из России и стран СНГ (я был участником трех таких фестивалей), Америки, Израиля. Но идиш в школах и институтах учат не евреи, публика на фестивалях почти не еврейская, губернатор Еврейской области не еврей, потому что русское большинство в условиях демократии выбрало его. (При советской власти ЦК партии разыскивало по всей стране партийного еврея и ставило его во главе Биробиджана.)

И все-таки, признаюсь, до сих пор часто вспоминаю город своего детства и юности, как каждый еврей вспоминает свой штэтл, откуда он вышел. И когда случается бывать там на фестивалях, вижу, подъезжая к городу со стороны Хабаровска, возникающую вдали знаменитую сопку, как бы парящую над городом, и всё внутри сжимается от волнения, не могу сдержать слез. Тени незабвенных родителей, отдавших свою жизнь Биробиджану, встают передо мной.

Я же лично обязан Биробиджану, атмосфере моего детства тем, что сохранил в себе еврейство на всю жизнь. Да, я могу жалеть, что мои родители, как и все их поколение, было вынуждено под страхом сталинизма отказаться от соблюдения еврейских традиций (с которыми я познакомился в Кишиневе, приехав сюда на учебу в консерваторию: здесь, из-за того что Советы пришли фактически после войны, идишкайт еще жил, отмечались еврейские праздники, люди ходили в синагогу, а в Биробиджане её открыли совсем недавно - наверное, для гостей). И все же, благодаря Биробиджану, я никогда не забывал своих корней, никогда не стеснялся своей национальности, всегда был верен языку своей мамы – мамэ-лошн.

Теперь стараюсь передать любовь к идишу свои ученикам – юным певцам, а также молодежи из «Гилеля». Надеюсь, что первый учебный год, недавно закончившийся, даст импульс молодым - и не только молодым, - людям вернуться к своему языку. Потому что идиш не надо учить - его надо вспомнить: он генетически заложен в память каждого еврея.

Еврейский новостной портал Молдовы DORLEDOR.INFO, 08.07.2005