А сколько таких же, как он, честных и беззаветно преданных Родине, окончили свою жизнь не на фронте, защищая Родину, не у станка, выковывая Победу, а у расстрельного рва на Хабаровском кладбище!? Несть им числа...  

Архивы сохранили то мартовское 1939 года заявление Стасюкова в органы прокуратуры как яркое свидетельство произвола и беззакония, в результате которого честные, порядочные люди были вынуждены оговаривать себя и других. 

Давайте его почитаем...  

Военному прокурору №-ского корпуса

Областному прокурору ЕАО

Копия – начальнику следственной части

областного управления НКВД по ЕАО

от арестованного Стасюкова Ф.А.

 Заявление

4 марта 1939 года Вы, при посещении нашей камеры, обещали в ближайшие дни меня вызвать. Мой следователь 8 марта на мою просьбу (обещал) организовать мне встречу с Вами. Однако сегодня уже 22 марта и данные мне обещания не реализованы. Поэтому я, до личной встречи с Вами, хочу в письменной форме сделать следующее заявление: 

- что я ни в какой контрреволюционной организации никогда не состоял и все мои показания, данные следствию, являются выдуманными или продиктованными мне следователями; 

- что врагом своей Родины и партии большевиков я никогда не был, таковым не являюсь и сейчас и им никогда не буду; 

- я никогда не только в работе, но и ни на одно мгновение в мыслях не изменял стране или партии, и ни на секунду не колебался в правильности политики партии и Советского правительства. 

Но теми нечеловеческими побоями и невыносимыми физическими и моральными пытками, применяемыми работниками областного Управления ко мне на протяжении всего времени нахождения меня под арестом, широким применением целой системы терроризирования и шантажа, вымогательств, угроз и так далее, вынудили от меня, от начала и до конца, неправдивых, ложных, чудовищных, написанных мною под диктовку показаний и протоколов очных ставок, на себя и на группу других лиц, среди которых даже была часть таких, которые мне знакомы не были и фамилии которых я впервые услышал на следствии.

В начале моего ареста, при первых допросах, меня пытками, побоями и угрозами принудили дать от начала и до конца ложные показания о том, что я участник троцкистско-зиновьевской бухаринско-бундовской контрреволюционной организации, и что в качестве таковых знаю еще большую группу лиц. А через месяц меня заставили подписать показания о том, что я являюсь руководителем несуществующего областного запасного антисоветского центра. И уже от меня, как от руководителя такового центра, с соответствующими угрозами потребовали дать показания дополнительно еще на ряд лиц, одновременно указать фамилии других членов этого мифического центра.

У меня были попытки говорить следствию о всей фальши и лжи, какую от меня требуют в показаниях, и что эта неправда поведет следствие по неправильному, ложному пути, не приносящему стране пользы, а только вред. Но об этом говорить мне не давали, меня об этом слушать не хотели, и побоями и угрозами подобные попытки с моей стороны сейчас же прекращали.

Лично на своем собственном опыте и на опыте некоторых других сидящих вместе со мной в камере товарищей я убедился, что небольшая кучка осевших у руководства областного управления НКВД хочет создать и создаст ряд искусственных дел, искусственных врагов народа, и на этом нажить себе карьеру.

На личном опыте я убедился, что метод подлинной советской разведки по розыску действительных врагов и предателей Родины, умение отличить врага от друга, ими подменен избиениями, пытками, шантажом, террором и другими не только не советским, а даже не человеческим обращением с арестованными, среди которых имелись совершенно честные люди, но не могущие физически и морально выдержать все это и поэтому вынужденные или писать фальшивки под диктовку, или писать ими лично надуманные версии.

И это все убедило меня в том, что здесь, в облуправлении НКВД, доказать свою невиновность я не смогу, и что малейшая попытка в этом направлении будет совершенно бесполезна и, наоборот, повлечет за собою еще большие для меня мучения. И я решил без сопротивления, которое было бы все равно безрезультатно, подписывать все, что дадут, и ждать пролетарского суда, который объективно разберется в выдвинутом против меня искусственном обвинении и установит мою невиновность. А здесь же (я решил) от попыток доказать свою невиновность отказаться еще и потому, что боялся – как бы Ларкин не изменил свое обещание мое дело направить в суд, а не в «тройку», так как от суда «тройки» ничего хорошего и объективного ждать нельзя, а судом «тройки» меня стращали часто.

Не довольствуясь тем, что мною уже было подписано, от меня Семеновым (работником краевого управления НКВД) и, более прямо и откровенно, Ларкиным под различными угрозами требовалось дать надуманные показания на ряд лиц, работающих в Хабаровске и в Москве, и на ряд работников Биробиджана. В частности, Ларкин требовал от меня показаний, что будто бы в области существует параллельный областной правотроцкистский центр, намекал на некоторые фамилии лиц, которые якобы являются руководителями этого фиктивного центра, и вымогал показания на Сухарева, Шейнина, Кушнира, Рабкина, Гурарье, Перлова, Гехтмана, и на ряд других. На Рабкина и Перлова показания он от меня вынудить сумел. И если бы в ход было пущено приказание Семенова «каждые 15 минут Стасюкова бить до тех пор, пока он не даст нужных следствию показаний», то безусловно из меня выбили бы показания и о несуществующем параллельном антисоветском центре, о его руководителях. И черт его знает, что можно было бы еще написать или подписать готовое, уже заранее написанное, находясь в руках людей, подобных людям из средневековой испанской инквизиции!

Правда, следователь Алексеев, к которому впоследствии перешло мое дело, ко мне относился неплохо, меня не бил и не издевался, но ему тоже я боялся довериться, так как понимал прекрасно, что если бы он все же и захотел бы разобраться в моей невиновности, то из этого ничего не получилось бы, и до этого едва ли допустило бы начальство Алексеева, в интересы которого не входило отказаться от ими же выдуманной и из меня выколоченной версии об областном запасном контрреволюционном центре. И конечно ко мне были бы приняты все меры воздействия, которые отбили бы у меня всякое желание пытаться себя реабилитировать. 

И эта боязнь имела под собою реальные основания десятками и сотнями фактов истязаний и пыток меня, виденных и слышанных мною от товарищей по камере и слышанных мною из кабинетов следователей в то время, когда я находился на допросах.

 Для иллюстрации той жуткой обстановки моего допроса и атмосферы, в которой я нахожусь под арестом десять с лишним месяцев, условий обстановки допросов и системы терроризирования, которая не только принуждала меня подписывать ложные, неправдивые показания, но даже до суда отказаться от каких-либо попыток себя реабилитировать, приведу несколько фактов.

Сразу же во время моего ареста (19 мая 1938 года) Ларкин мне сразу объявил, что я арестован как участник троцкистско-зиновьевской бухаринско-бундовской контрреволюционной организации, и чтобы еще до приезда в Биробиджан я сел и написал показания. На это я ему ответил, что с моим арестом допущена роковая ошибка и что изменником Родины я не был и таковым не являюсь. Не выслушав даже меня до конца, Ларкин меня прерывает и говорит – органы НКВД никогда не ошибаются, а о том, что я, Стасюков, отказываюсь писать, я скоро пожалею и мне все же придется писать и очень много.

Но как только мне пришлось побывать на допросе, то тогда я понял смысл угрозы Ларкина. Находясь в первые дни ареста в камере № 5, сидящие в ней Штейн, Рогацкий, Зайцев, Сорока, Чупров и др. мне рассказали о так называемых «допросах», которые здесь в НКВД применяются. Штейн рассказал, что он на «конвейере» был 14 суток, сидел с ремнями и кольцами, и кроме этого его жестоко избивали. Примерно то же о себе говорили Рогацкий, Журавлев, Зайцев, а старик по фамилии Сорока просто не мог без плача рассказывать, как его допрашивали, и вместо рассказа плакал и жестами показывал, что с ним делали во время допросов. Эти же люди показывали сохранившиеся у них на теле следы «конвейеров», ремней, колец и побоев. Эти же товарищи мне говорили, что из камеры на допрос взят Нехаев и находится на нем уже 17-е сутки. Через стенку, из 6-й камеры, я слышал стоны, и по голосу я узнал, что стонут Пересыпко и Задирако, а товарищи по камере мне говорили, что Пересыпко и Задирако болеют после жестоких побоев на допросах. 

В эти первые дни, будучи на прогулках, я дважды слышал доносившиеся из кабинетов облуправления стоны и вопли допрашиваемых. Крики от боли допрашиваемых по ночам были слышны в камере. Подобные крики и стоны я слышал и тогда, когда уже сидел во втором корпусе.

От арестованных и от Суворова и Ларкина, от других работников НКВД, я часто слышал, что живыми из местного облуправления НКВД не уходят, еще никто не уходил и не уйдет, не уйду и я, Стасюков. И если я не дам показания сейчас, то любыми средствами меня заставят, и я их дам через месяц. Не дам через месяц, то дам через три, пять, через год, не через год – так через два, а все равно я напишу и подпишу все то, что мне скажут написать. «Невинным от нас еще никто не уходил», - так говорил Ларкин. И в этом я скоро убедился.

В период с 20 мая по 2 июня 1938 г. на допросы к Суворову меня вызывали 5 раз. В первых два вызова он меня не трогал. Бить меня начал в последующие вызовы. Но эти побои можно было сносить, и они причиняли не столько физическую боль, сколько боль моральную оттого, что не где-нибудь, а в советской разведке тебя избивают. Несмотря на то, что меня уже дважды били, все же еще не выбили веры, что дальше этого не пойдет и за мое дело возьмутся по-деловому и в дальнейшем все же разбираться будут как следует, все еще не понимая, что эти побои – лишь цветочки. 

Настоящий же кошмар избиения и пыток начался вечером 2 июня и беспрерывно продолжался до 6 июня. Меня Суворов не только жестоко избивал, но и подвергал нечеловеческим пыткам.

В начале «разговор» со мной начал бывший в кабинете сотрудник НКВД, работающий в Свободном. Он, подойдя ко мне, стал говорить: «Ну что, заговорщик, будем сознаваться?», и в это же время наматывает себе на палец клок волос на моей голове. Он со всей силой начал дергать за волосы, одновременно говоря, что если я буду упорствовать, то меня «так сожмут ежовой рукавицей, что из всех щелей тела потечет жидкость, и показания будут вырываться с кровью и мясом». 

В кабинет вернулся Суворов и за дальнейшую мою «обработку» взялся сам. Делал он со мною невероятные вещи. Кроме побоев, рвал волосы, бил головой о стену, ломал пальцы, выкручивал кисти рук. Руки связывал назад ремнем, и после того как они отекли и мучительно заболели – за руки подтягивал меня на дыбу. Каблуками обуви бил по голени и пальцам ног так сильно, что ноги опухли, в пальцах запеклась кровь и впоследствии сошло 4 ногтя. Ребром ладоней бил по затылку и сухожилиям шеи. Ну, и так далее… Не говоря о сплошном и исключительном мате, всего не перечислишь…

Я просил, умолял Суворова выслушать меня, так как я ни в чем не виновен и то, что он от меня требует, будет являться ложью и поведет следствие по неверному пути. Но всякий раз, как только об этом я начинал говорить, он еще большими побоями останавливал меня и не давал говорить дальше.

Не в силах выдержать всей этой пытки, и когда у меня окончательно была выбита воля стоять за свою невиновность, я ему говорю: «Пишите все, что хотите, а я подпишу». Получив за это очередную порцию побоев, я махнул на все рукой, все равно, видно, суждено погибать: «Ладно, давайте буду писать». 

А что и о чем писать? За 7 или 8 часов я написал несколько страниц. Дежуривший подле меня надзиратель Алексеев все написанное мною прочел и говорит: «Не то пишешь, что надо».

Приходит Суворов, читает написанное, рвет все и кидает в корзину, бросается на меня с кулаками и угрозами, требуя, чтобы мною было написано не менее 20 страниц и остро. И вслед за этим сжато продиктовал мне, что я должен писать. Наконец-то мне удалось членораздельно услышать, что от меня хотят и что я должен писать.